В калейдоскопе средневековых верований и страхов кошка мерцала двойственным светом, являя собой сплав обыденного и потустороннего. То была тварь, ступавшая по тонкой грани между миром людей и царством теней. С одной стороны, ее лапы бесшумно ступали по амбарам и монастырским кладовым, неся спасение от ненасытных орд грызунов – этих вечных врагов пергамента и провизии. Кошка была молчаливым, но эффективным стражем хрупкого человеческого благополучия, ее мурлыканье у очага – редким островком уюта в суровом мире. Проскальзывают порой в хрониках и изображениях и намеки на более теплые чувства – кошка как спутник ученого или утешение затворницы, но это скорее исключения, подтверждающие правило настороженного сосуществования.
Ибо с другой стороны, тьма ночи, в которой так уверенно двигалась кошка, ее фосфоресцирующие глаза, ее независимый нрав – все это питало суеверный ужас. В шепоте толпы и обличительных речах проповедников она превращалась в пособницу дьявола, в фамильяра ведьмы, способного принимать любой облик. Черный кот, перебежавший дорогу, мог стать предвестием беды, а само его присутствие – знаком нечистой силы. Эта амбивалентность – полезный хищник и демонический двойник – пронизывала средневековое восприятие и находила свое отражение в искусстве. Кошку рисовали то с дотошным натурализмом, то как гротескное чудище, то как аллегорию коварства или лени.
Но существовало пространство, где кошка обретала невиданную свободу самовыражения, где ее образ множился, трансформировался и играл самыми неожиданными гранями – это были поля иллюминированных манускриптов. На этих священных страницах, обрамляющих строки молитв или ученых диспутов, разворачивалась иная, подчас дерзкая и фривольная жизнь, и кошка была в ней одним из главных, неутомимых действующих лиц.
Чтобы постичь природу этих странных кошачьих явлений, необходимо спуститься в подвалы средневековой культуры, в полумрак скрипториев, где рождались шедевры книжного искусства. Иллюминированные рукописи – Библии, Псалтыри, Часословы – были не просто книгами, но сокровищами, вместилищами сакрального знания и объектами роскоши. Их сердцевину занимал текст, выведенный каллиграфическим почерком, и сияющие миниатюры, иллюстрирующие повествование. Но вокруг этого упорядоченного, иерархического центра простирались поля – белое, нетронутое пространство, ставшее сценой для удивительного феномена маргиналий или дролери.
Эти рисунки на полях, зачастую не связанные с основным текстом ни темой, ни стилем, были своего рода визуальным подсознанием манускрипта. Это было пространство свободы, игры, комментария, иногда – откровенного бунта против серьезности и догматизма центрального нарратива. Здесь монах-писец, уставший от многочасового труда, мог дать волю своему воображению, изобразив комичную сценку или едкую карикатуру. Здесь профессиональный художник мог продемонстрировать свою виртуозность и наблюдательность, запечатлев мимолетный образ из повседневной жизни или создав фантастическое существо, гибрид человека и зверя.
Маргиналии – это карнавал на краю священного текста, мир, где логика уступает место абсурду, где благочестие соседствует с грубой шуткой, а ангелы – с бесами и диковинными монстрами. Это бесценный источник для понимания неофициальной культуры Средневековья, ее смехового начала, ее страхов и фантазий. И в этом причудливом, анархическом мире кошки чувствовали себя как дома, резвясь, охотясь, сражаясь и совершая самые неожиданные поступки на полях священных книг.
Кошачье племя, населяющее поля средневековых рукописей, поражает своим многообразием и изобретательностью художников. Эти усатые маргиналы предстают перед нами в самых разных ролях, отражая всю сложность и противоречивость их образа в сознании людей той эпохи.
Это калейдоскопическое многообразие показывает, что кошка для средневекового художника была не просто объектом изображения, но гибким и выразительным символом, способным воплотить и бытовую сценку, и сложную аллегорию, и язвительную насмешку. И на фоне этого буйства фантазии особенно выделяется один мотив, своей приземленностью и настойчивым повторением ставящий исследователей в тупик.
Среди сонма кошачьих образов, разбросанных по полям сотен манускриптов, один возникает с поразительной регулярностью, почти как наваждение. Это изображение кошки, целиком поглощенной актом интимной гигиены – тщательным вылизыванием области под хвостом. Поза эта неизменно узнаваема: тело животного изогнуто в тугое кольцо, задняя лапа комично задрана кверху, а взгляд (если он виден) сосредоточен на этом деликатном процессе с почти медитативной отрешенностью. Художники фиксировали этот момент с разной степенью откровенности, но сама сцена безошибочно читается и повторяется вновь и вновь.
Что же так завораживало средневековых мастеров в этом сугубо прозаическом, почти физиологическом аспекте кошачьего бытия? Почему именно этот мотив, лишенный, казалось бы, всякого изящества, с таким упорством проникал на поля священных текстов, соседствуя с возвышенными образами и глубокими мыслями? Эта загадка остается неразгаданной, дразнящей воображение исследователей. Мы можем лишь предполагать, блуждая в лабиринте возможных интерпретаций.
Тайна кота, занятого своим туалетом на полях великих книг, так и остается тайной. Но само ее существование – яркое свидетельство богатства, сложности и непредсказуемости средневековой культуры. Эти маленькие рисунки напоминают нам о том, что люди той эпохи были не только аскетами и воинами, но и наблюдателями, шутниками, мечтателями, способными увидеть целый мир – смешной, странный и удивительно живой – на крошечном клочке пергамента.
